Гвозди Гудыма

Предисловие.

           Старый чукча, с трудом передвигая ноги, на исходе второго дня пути подошёл к Золотой долине. Горький ветер тундры трепал его изношенные одежды и путался в космах седых волос. Ещё до того, как солнце              уйдёт за сопку, он будет на месте. Скорее всего, это будет последний закат в его жизни и больше он никогда не увидит красок тундры и никогда не почувствует её запахов…
           Фигура человека в военной форме появилась перед ним внезапно и перегородила дорогу:
           - Сюда нельзя, - офицер предупреждающе поднял руку вверх, - назад!
           Старик попытался обойти стороной внезапное препятствие, но человек грозно двинулся ему наперерез и махнул рукой:
          - Уходи отсюда!
           Чукча остановился и стал беспомощно озираться по сторонам. Он никак не мог понять, откуда взялся здесь этот человек с автоматом и почему он не хочет пропустить его в долину. Туда всегда уходили все                      старики. Теперь пришла и его пора. Был трудный путь, и вот, когда он, казалось, был окончен, его прогоняют прочь.

Человек в форме был неумолим:
           - Уходи! Иди умирать в другое место!
           Старик, казалось, застыл, превратившись в камень, но потом, он всё же развернулся и побрёл обратно, подгоняемый в спину порывами ветра. Из глаз его катились слёзы…Каждая история имеет своё начало. История этой воинской части берёт своё начало, наверное, даже не с высокой трибуны ООН, а с того момента, когда пещерный человек начал вооружаться и поднял с земли свой первый камень. Утихните, споры, но камни про запас он уже тогда начал складывать в угол своей пещеры! 
           С началом изготовления ядерного оружия появилась проблема его сохранности, особенно, когда его стало в достатке. Оружие огромной разрушительной силы, достаточной для того, чтобы уничтожить добрую половину мира, необходимо было где-то хранить. Очень надёжно хранить. Это вам не гранаты или патроны, которых никто особо-то и не считает. Здесь просто так не положишь на долгие года. Ядерное оружие требует к себе постоянного внимания. Его необходимо снаряжать, перезаряжать, тестировать и отслужившее сроки, слава Богу,- утилизировать. Поскольку, штука она мощная и опасная, то им, соответственно, занимаются специально обученные люди, в специальных местах. Одно из таких мест - Магадан-11, он же Анадырь-1, он же - показавший своё лицо всему миру посёлок Гудым.
           Уходит старый чукча прочь, а за лиманом на пристани города Анадырь разгружаются пароходы, доставившие в этот далёкий край военных людей и оборудование с техникой. Кругом вавилонское столпотворение, - причал забит грузами, одних бочек с топливом- до неба! Ещё бы, дело-то государственной важности, да и вопрос нешуточный. Это у них там «Быть или не быть», здесь необходимо было только выжить.
           Шёл восьмой год после того, как отгрохотала канонада второй мировой, а за спиной офицера, прогнавшего старика, уже разворачивалось большое строительство. Между двух высоких сопок, в ложбине, по дну которой протекала извилистая речушка, окружённый со всех сторон бескрайней тундрой, начал расти необычный городок. Вся его необычность была в том, что его как бы и не было вовсе. Нет, на самом деле-то он, конечно, был. И первые здания, построенные в нём, были самые необходимые: школа, госпиталь, детсад, дизельная электростанция. 
           Сами строители, или, правильнее сказать, первопроходцы, жили в бараках, сколоченных из досок от упаковки оборудования, которое доставляли в это место с причала. Для послевоенного времени, вроде бы, ничего необычного – жить в бараках. Половина страны лежала в руинах, и бараки на их фоне выглядели дворцами с удобствами. Первые переселенцы были обыкновенными людьми, не имеющими навыков выживания, какие веками вырабатывались у коренного населения Чукотки. Сказать, что там суровый климат, это просто отговориться. 
           Возьмите крепкий мороз, добавьте высокую влажность, для начала процентов в шестьдесят, приоткройте немного дверь, чтобы тянуло таким несильным, но постоянным сквознячком, и через полчаса вам захочется всё это убрать. Поверьте, ватную куртку и пару тёплого белья эта смесь пронизывает насквозь! Именно Чукотские морозы пожаловали осенью сорок первого в Подмосковье.
           Пургу очень трудно сравнить с чем-нибудь. Это произведение искусства чукотской кухни погоды. Она, как и снежинка, никогда не повторяется, и всё время преподносит что-нибудь новенькое. То вдруг она морозная до минус двух, с короткими ледяными иголками, то с ярким солнцем и круглыми мелкими снежными шариками, дует неделю со стабильным плюсом до пяти. С почти ласковым ветром и внезапными, сбивающими с ног, порывами, и совсем дикая и обезумевшая, беспощадно сметающая всё на своём пути с обжигающей лицо острой ледяной крупой. Самое страшное, что её никак нельзя выключить. Горе и беда тому, кого она застала в пути. 
          Ни в пургу, мороз и короткий летний миг, никто не мог и догадываться, что происходит в этом месте. Пока московские метростроевцы грызли южную сопку, погружаясь всё глубже в её недра, край стали интенсивно осваивать военные. Построили аэродром, сначала грунтовый, покрытый специальными стальными листами, потом полосу в три с половиной километра забетонировали. Навезли массу военной техники. Всё это военные разместили вдалеке и неподалёку, и принялись, не задавая лишних вопросов, служить Родине. 
           Не год и не два продолжали грызть изнутри гору столичные специалисты, итог их работы -штольня длиной в 1750 метров, с массой помещений внутри и огромным операционным залом, похожим на станцию метро. Для поддержания температуры, в «сооружение» было протянуто отопление от огромной котельной, расположенной в центре городка. Эта военная пещера сказочного Али-Бабы была укомплектована по последнему слову техники. Мощная система вентиляции обеспечивала свежесть воздуха, как для людей, так и для «изделий». Диковинная штука, кондиционер, о которой мало кто тогда вообще слышал и имел представление, независимо от времени года, обеспечивала заданную влажность внутри всего хранилища. Система электропитания имелась автономная, и «сооружение», в случае чего, спокойно могло пережить любой катаклизм, стоило только прикрыть многотонные ворота на обоих входах.
        Здесь вам не Интернет, и поэтому рассказа про «то, как падали контейнеры с ядерными боеприпасами», не будет. За ядерным щитом Родины стоят люди, которые, в силу специфики своей профессии, обязаны быть глухонемыми. И не стоит на них обижаться, ведь то, с чем они имеют дело…
Мне довелось в течении двух лет стоять перед этим щитом. Тогда за моей спиной были только оголовки этого места, которые назывались порталами. Никакими другими словами это место, локально огороженное на технической территории, никто никогда не называл. Говорили или «там, на порталах» или «в сопке». Имя полковника Гудыма, по негласной истории строительства части, упоминали в узком солдатском кругу и не слишком громко. 
         В самом городке проживало около полутора(?) тысяч человек, включая пятьсот человек срочников и около сотни офицеров и прапорщиков, носивших красивую форму лётчиков. Остальные - рабочие и служащие, которые занимались ведением всего внутреннего хозяйства городка, также их семьи. Квартировали офицеры второго городка со своими семьями. Мы по простоте называли их пехотой. Солдат-срочников оттуда, до 1986 года, в городке можно было пересчитать на пальцах одной руки. Рота военных строителей, из посёлка Угольные Копи, в количестве бесшабашной сотни, строила каменныедома для проживания растущего населения. 
           Все годы городок был «полная чаша», и не только по сравнению со столицей края, но и с любыми другими крупными городами. Отгороженные от всего внешнего мира, люди жили большой семьёй, где подгулявший вчерашний солдат - срочник мог запросто зайти к любым своим новым соседям, на обед или ужин. Принимали всех одинаково - с теплотой и радушием.
           Первая ремонтно-техническая бригада появилась в городке вместе с первыми жителями в 1958 году. В этом же году в сооружение доставили и первые специзделия. С этого момента и начинается история стратегического объекта «С». По своему непосредственному назначению объект прослужил двадцать восемь лет.Если бы не известные политические события, то никто и никогда бы не узнал бы такого городка на Чукотке, с заковыристым украинским названием.
           - Итак, зачехляйте ружьё, Олег Иванович, мы скоро приедем, ленинградский призыв мая восьмидесятого…
        



          Морозный воздух воскресного дня загнал нас с Геркой в ближайшее парадное. Несмотря на то, что мы были достаточно тепло одеты, холоду удалось пробраться под куртки до молодых растущих организмов, и он начал всё сильнее трясти наши внутренности. Дрыгая ногами, мы разглядывали через большое окно на проходящих по дороге людей, которые спешили по своим делам. Толкая друг друга, пытались быстрее согреться, дурачились, хохоча, и покрывались мурашками от вида пара, вырывающегося из ртов прохожих.  Немного согревшись, выскакивали на улицу, закуривали сигареты и плевали в снег. Быстро остывали и, опять, с дрожью в зубах, ныряли в скромное тепло парадного подъезда.
           В один из очередных перекуров дверь широко распахнулась, и в проёме показалась коренастая фигура местного «авторитета» Витьки. Он недавно пришёл из армии, о чём свидетельствовала его короткая стрижка.  Витька был одет в какую-то куцую куртёшку, расклешённые от бедра брюки широкими колоколами накрывали зимние сапоги на закошенных каблуках. На его руках красовались чёрные кожаные перчатки, и он был без шапки.
          - Дай закурить, - и Витькины пальцы протянулись в мою сторону.
          - Вить, тебе не холодно? – глядя на его неприкрытый ёжик, протягиваю ему распечатанную пачку  сигарет. Витька нехотя снимает перчатку и достаёт болгарскую сигарету с фильтром.
          - Прикурить дай! – вместо ответа замахивается он на меня рукой. Герка, щёлкнув блестящей газовой зажигалкой, прикрыв ладошкой робкий огонёк, протягивает к нему руки. Прикурив, Витька выпускает клуб дыма и оценивающе смотрит на нас:
          - Борзые вы… ну, ничего, скоро Белый из десанта придёт, тогда мы вас здесь всех погоняем.
           Ступив с широкой бетонной плиты на скрипнувший под подошвой сапога снег, Витька, с неподвижно опущенными книзу руками, слегка поводя плечами, стеной двинулся вперёд. Сжатые кулаки, обтянутые чёрной кожей перчаток, сигнализировали встречным о приближающейся опасности, заставляя их прижиматься к краю дороги.
           - Вить, а ты где служил-то? – спрашиваю его удаляющуюся спину.
           - В Анадыре, - бросает он через плечо.
           - А где это? – смахнув рукой набежавшую из носа каплю, интересуюсь я, впервые услышав такое название.
           - На Чукотке, салабоны! – Витька медленно уплывает в морозный воздух, выпуская изо рта клубы дыма.
           - Ух, ты! Чукотка, Камчатка… далеко, наверно, - в голове семнадцатилетнего мальчишки уже нет места для школьной географии.


           А в это время где-то далеко в Калининской области доживала свой век старенькая кузница. Занесённые снегом, её почерневшие потрескавшиеся брёвна, норовили вот-вот выскочить из когда-то крепко собранных венцов. Провалившаяся внутрь кровля кричала в небо огромным чёрным провалом. По пустым углам валялись совсем никому ненужные ржавые железки. Промасленные шпалы, полузасыпанные снегом, с торчащими вверх резьбовыми пальцами шпилек, ещё помнили вибрацию стоявшего на них бензинового движка. Горн, сложенный из жёлтого огнеупорного кирпича, наполовину разрушенный, съехал набок. Остатки недогоревшего чёрного угля выглядывают из-под снега, в месте, где когда-то была готова расплавиться сталь. Одиноким пнём стоит посредине деревянная колода, принимавшая на себя весь вес тяжёлой наковальни. Седой шапкой волос прикрыл её вросшую в земляной пол усталость серебристый снег. Теперь только мыши живут в норах под её некогда крепкими стенами…


            Это не конец истории, а самое её начало: все имена, фамилии и воинские звания персонажей которой являются выдуманными, как и сам автор. Места действий, привязанные к географическим названиям, тоже случайные. Специальные технические названия, наименования подразделений и выдержки из уставов, а также многие подлежащие и сказуемые – фантазии выдуманного автора.

           -1- 

          Мой родной город – Ленинград, здесь я родился и вырос до совершеннолетия. Отмучившись в школе восемь лет, еле дождался, когда можно будет поскорее окунуться во «взрослую жизнь», начать самостоятельно зарабатывать себе копейку. Поэтому и училище выбирал с максимально коротким сроком обучения – восемь месяцев. Через год после поступления, я уже вовсю работал на заводе, по вечерам посещая через раз вечернюю школу, учёба в которой нужна была больше «для галочки», чем для знаний. Начав рано проявлять интерес к прекрасному полу, решил жениться, заставив свою маму расплакаться в голос:
          - Не женись, сынок, - причитала она, - погуляй, пока молодой, - тебе ещё в армию сходить надо!
Надо сказать, что в те года настоящая жизнь мужчин начиналась после того, как эти мужчины возвращались домой, отслужив срочную. Маму, понятное дело, я не послушал, и осенью 1979 года женился. Прожив с молодой женой полгода, уже весной получил повестку с требованием явиться в военкомат. Сомнительные гарантии пятилетней отсрочки, которые обещал предоставить мне начальник цеха, не давали уверенности полной «отмазки» от службы. Поговорив с женой, решил, что проще отслужить сразу и, вернувшись, спокойно жить дальше, да и большинство знакомых ребят уже тащили бремя службы. Что мне-то чувствовать себя в этом деле ущербным?
           Проводы были, как и все события того времени, хорошо отмечены застольем, поэтому наутро, в состоянии среднего похмелья, распрощавшись с женой, мамой и родственниками, заранее постриженный наголо, с такими же потрепанными ребятами, был посажен в автобус. И вот, под многоголосый плач мамаш, автобус отбывает от Невского военкомата. Запомнились только полные слёз глаза провожавших меня женщин. На сборном пункте держались плотной кучкой, галдя каждый про своё и затихая лишь при виде вновь появляющихся офицеров, взглядом впиваясь в их погоны. 
           Только бы не в морфлот! – переглядывались мы между собой, - ага, и не в Афганистан тоже! Поэтому, когда двое одетых в форму лётчиков объявили номер нашей команды, все вздохнули с облегчением. На Московский вокзал нас привезли незадолго до отправления поезда, быстренько погрузились в сидячий вагон и покатили. На вопрос: куда едем? – получили ответ, - в Москву! В поезде из вагона-ресторана принесли ящик пива, и почти все призывники им отпивались. Офицеры с улыбками поглядывали в нашу сторону, не прерывая данного процесса… Переезд по ночной, пустынной Москве, запомнился её величием – столица! Хотя, она тоже мало чем отличалась от центра нашего города. Долгое ожидание в московском аэропорту рейса…  Начинающая накатывать тоска…
           Все попытки разузнать город, куда нам лететь, оканчиваются неудачей. Офицеры, сопровождающие нас, упорно не отвечают, лишь улыбаются в ответ, - скоро узнаете! Утром кто-то решает «сообразить». Они заговорщицки шепчутся, оглядываются и исчезают в поисках спиртного. Вдруг молнией разносится новость, что везут нас на Чукотку! Ища в кармане пятнадцатикопеечные монеты, бросаемся к междугородному автомату. Телефон в то время был только у тётушек, дозвонившись к одной из них, кричу в трубку, чтобы передала моим, что я лечу на Чукотку! А где это такое я и сам не знаю. Объявляют рейс:
           - Москва …Певек… чего-то там, Анадырь.

            Идём в самолёт на посадку. Поднимаясь по трапу, оглядываюсь назад и вижу, как двое ушедших на поиски бегом несутся по лётному полю. У одного из-под куртки выскальзывает бутылка белой и, стукнувшись о бетонную плиту, вдребезги разбивается. На секунду тормознув, он, понимая всю безнадёжность положения, рванулся дальше к самолёту. Садимся в кресла, пристёгиваемся. Самолёт вырулил на взлётную полосу, немного подождал и, рванувшись вперёд, вжал нас в свои кресла. Прогрохотав колёсами по полосе, с облегчением взмыл в небо. В салоне шумно, бренчит гитара, передаваемая из рук в руки, летает понятно откуда взявшаяся бутылка водки. Прикладываюсь, делаю глоток и передаю дальше… Через некоторое время меня начинает мутить. Достаю пакет и, наклонившись к нему, пытаюсь сдержать приступы рвоты. Страх опозориться отгоняет её вглубь. Посидев согнувшись с пакетом некоторое время, понимаю, что больше тошнить не будет и, свернув неиспользованный пакет, убираю его обратно. Откинувшись в кресле, забываюсь. Из всего перелёта в памяти остался лишь аэропорт в Хатанге, больше похожий на барак, в котором пришлось переночевать, кутаясь в старенький ватничек. Всё остальное - в сплошном молоке тумана. Помню только долгие перелёты, тряску в самолёте и закрытые по метеоусловиям аэропорта.

           По прилёту в Анадырь нам объявили погоду, - минус пятнадцать градусов! Это при том, что плюс двадцать осталось дома! На выходе из самолёта за нос сразу хватает морозный воздух, оглядываюсь, - кругом лежит снег, настоящая зима! «Спасибо тебе, мама, за ватничек». Краешком глаза замечаю вдалеке военные самолёты, - а, вот, значит, где служить придётся! Нас проводят к ПАЗикам, поджидавшим у аэровокзала и, загрузив внутрь, потихоньку трогают в путь. Позади остаётся семья аборигенов с тёмными лицами. Они были одеты в костюмы народов Крайнего Севера, держались кучно, и все как-то сиротливо прижимались к зданию аэровокзала. 
           Проезжаем первый посёлок, - зрелище невесёлое. Кругом - покосившиеся, приземистые, занесённые грязным снегом постройки, своим видом напоминающие декорации к фильмам о «золотой лихорадке», ощущение полного запустения царит кругом. Изредка попадаются вездеходы и военная техника на гусеничном ходу» Присутствие военных чувствуется всюду. Удивляют необычно стоящие малоэтажные дома на сваях, словно избушки на «курьих ножках». Всё дальше и дальше отъезжаем от аэропорта, исчезли из виду последние дома, вокруг дороги - ровное поле, покрытое сверкающим на солнце снегом. С непривычки начинает резать в глазах… «Мама, мама, куда же меня везут? Не иначе, как в тундру к белым медведям».
           Проехав несколько километров по чистому полю, останавливаемся перед воротами, на которых висят большие эмблемы военной авиации. После небольшой заминки двигаемся дальше. Проезжаем склад с огромными серебристыми цистернами, какие-то сараи и, наконец, останавливаемся на небольшой площади.  Всей гурьбой поднимаемся по деревянной лестнице солдатского клуба, проходим внутрь, рассаживаемся на креслах с опускающимися сидениями. Точь-в-точь на таких же, какие были в стареньких кинотеатрах. Перед сценой, лицом к нам - несколько офицеров. Один из них, с лицом, похожим на сурового молдаванина, говорит:
           - Здравствуйте, товарищи новобранцы. Я - командир учебной роты капитан Иванченко, перед вами командиры взводов и старшина роты. Вся ваша гражданская жизнь закончится перед входом в баню, из неё вы уже выйдете военными людьми. Про ножи с вилками забудьте, отныне и на два года принимать пищу будете только ложками! Старшина, ведите карантин на помывку!
           Представившись старшиной, человек, с лицом немного подобрее, говорит о том, что если кто-то будет отправлять вещи домой,- пойдёт с ним на почту, остальные строем – в баню! Старого ватника мне было не жалко, и я с большинством разношёрстного народа отправился через дорогу в баню. Скинув с себя гражданское, мы, - полсотни стриженых наголо и абсолютно голых новобранцев, кучкуемся перед дверью в помывочное отделение. Перед входом , на полу, стоит тазик с коричневой жидкостью, в который наступаем, предварительно открыв рот и показав детородные органы капитану медицинской службы. В бане все, слегка намылившись, сразу лезут под душ, надолго замирая под струями воды. В открытую дверь просовывается голова сержанта и командует: 
           - Карантин! Закончили помывку, выходи одеваться!

          У каптёра получаем бельё и форму с портянками. Спрашивают размер сапог и тут же выдают новенькие, пахнущие кожей, сапоги и ремни . Удивляет то, что каптенармусу достаточно было одного беглого взгляда на новобранца, чтобы определить размер одежды. Он почти не ошибался. Надеваем непривычную одежду, - всё чужое и незнакомое, новые запахи, к тому же чуть-чуть гнетёт обстановка. Кто-то первый раз крутит портянки, кто-то уже знаком с ними. Сержанты помогают всем, «запортянивают» неумех. Проходящий мимо старшина вдруг останавливает свой взгляд на мне. Дело в том, что постриженный под «ноль», я оставил нежный пушок под носом, - первые, ещё мягкие, усишки.
           - Что это такое? Не порядок! Давай, синок, я тебе поправлю.
          И, взяв бритвенный станок, насухую обскоблил мою верхнюю губу. Было больно до слёз. Прощай, мои первые, пушистые! 
           Выйдя из бани, образовав бесформенную толпу, курим, оглядывая себя в новом виде. Конечно, лохматые, новенькие, с иголочки, шинели без петлиц и погон вида военным не придают. От разжалованных нас отличают лишь поблёскивающие на кожаных ремнях солдатские пряжки. Довершают картину нахлобученные на головы шапки без кокард , с длинными, смешными ушами. Вверху, по дороге, мимо нас, бряцая оружием, одетые, как моряки, во всё чёрное, проходят две «коробки» солдат. Все они смотрят в нашу сторону, многие улыбаются. Внезапно с их стороны раздаются громкие возгласы:
            - Сыны! Сыны приехали!

           Придя в столовую, садимся за накрытые столы. Практически никто ничего не ест. Жутко хочется пить, поэтому компот выпивают все. Из-за железной решётчатой ширмы с любопытством выглядывают одетые в белые поварские одежды солдаты. С пониманием поглядывают на нетронутые бачки и ехидно улыбаются. Сержанты командуют: «Подъём», - и выводят нас на улицу. Дальше ведут в казарму ОЭТР, где располагается учебная рота.

-2-

           Карантин в учебной роте – это самое трудное время службы для новобранца. По крайней мере, такие мои ощущения. Многие не помнят этот период по разным причинам, да и что там вспоминать, разве, как пришивали погоны с петлицами первый раз, или бесконечные «подъём, отбой». Кто захочет держать в памяти постоянное общение с «машкой» - тяжёлой натиралкой линолеумных полов, или мытьё туалета? В лучшем случае, в памяти будут одни пирожные, которые удалось быстренько захомячить, пока не заметили сержанты. В худшем, какие-нибудь неуставные стычки.
           Бегать я с детства не умел, чахлик по натуре, три раза переболевший воспалением лёгких, ходить-то быстро долго не мог, - не то что бегать. В жизни приходилось лишь убегать от опасности, но это было редко и на короткие дистанции. В первый день после подъёма, выходя на зарядку строиться, я ничего плохого не предчувствовал. Но вот раздалась команда: «Рота, бегом, марш!» И мы побежали вслед за сержантами, по дороге к первому КПП, постепенно растягиваясь. Впереди бегущей колонны, задавая темп, как мне тогда казалось, очень быстро бежал огромного роста сержант по фамилии Кибиткин, за ним – новобранцы, кто повыше и покрепче, стараясь держаться и не отставать. В середине растянувшейся колонны находилась основная масса, подгоняемая вторым сержантом по фамилии Бабкин, который постоянно подстёгивал бегущих командой: «Не растягиваться»! В конце колонны находились отстающие, которых в спину подталкивал третий сержант – Салтыков. Добежав до первого КПП, мы свернули с дороги направо и, быстренько повторяя за сержантами движения физзарядки, не успев как следует восстановить дыхание, вот уже снова бежим обратно. До казармы я добрался еле передвигая ноги, при помощи уставшего толкать меня в спину сержанта Салтыкова.
           Замученные постоянными тренировками на раздевание, одевание и заправку коек, мы заканючили про то, что, вообще, - кому это надо раздеваться так быстро, за тридцать секунд? Одеться быстро - мы ещё могли понять, а вот зачем надо было быстро раздеваться, нам было непонятно. «Куда гнать-то? Разделся и разделся, не на пожар же! И вообще, за тридцать секунд невозможно снять с себя одежду!»
           - Ты сможешь раздеться быстро? – обратился Кибиткин к Салтыкову.
           - Конечно,- ответил тот,- давай, засекай время!
           - Тридцать секунд, отбой! – скомандовал Кибиткин и нажал секундомер.
           Салтыков в мгновение ока, сбросив поясной ремень, расстегнул пуговицы на гимнастёрке, одновременно ногами стянул сапоги, и расстегнув брючный ремень, сбросил штаны, потоптав ногами, сдёрнул их окончательно и сбросив китель замер:
           - Готов!
           - Десять секунд! Смотрите сами, второй взвод, - сказал Кибиткин, протягивая секундомер в нашу сторону.
          Десять секунд! Это было видно и без секундомера, что разделся он моментально! Вопросов по поводу требований больше не возникало и, «упираясь» мы стали злее грызть гранит науки армейской, который пока состоял из строевых занятий, физподготовки, изучения текста присяги и уставов. Намучившись за день, я, засыпая, с ужасом думал о том, что завтра опять услышу эти самые страшные для меня слова: «зарядка» и «бегом». Каково же было моё удивление, что однажды, после подъёма, сразу подали команду умываться, и я понял, что зарядки не будет! Какое счастье, - думалось мне, - хоть сегодня ноги отдохнут! Ноги отдыхали недолго. По выходным, оказывается, надо было не просто бегать, а бегать кросс на время, - кто быстрей!

           Стартовали у спортзала в направлении первого КПП, дальше налево, вниз к химгородку. Под горку бежится легко, успеваю только ноги вперёд выбрасывать. На удивление сильно не отстаю, держусь в серединке, правда, поближе к хвосту. Нижняя дорога неровная, бугристая, нарезанная какими-то большими волнами, и, поднимаясь по этим волнам, вижу, что начинаю заметно отставать. Пробегая мимо кочегарки, замечаю косо лежащий, на куче не то угля, не то шлака, огромный блок цилиндров зелёного цвета. Поразили большие, размером с ведро, отверстия под поршни. «Отчего такой здоровый?» Поворачиваю налево, в гору, и, еле передвигая налитые свинцом ноги, как в замедленном кино, ползу вверх. «Ког-да же за-кон-чит-ся э-тот подъ-ём?» Цепляясь носками сапог за дорогу, вываливаюсь наверх, на бетонку, на финишную прямую. Мои ноги ватные, непослушные, еле передвигаются, в груди бешено колотится сердце, во рту - кровавый привкус, задыхаюсь, как рыба, кажется, что втягиваю в себя не воздух, а какую-то пустоту… Вдруг грянула мажорная музыка духового оркестра, - это музвзвод, построенный на плацу, поддерживал валившегося со своих ног меня, бежавшего самым последним. Сил мне это не прибавило тогда, но почему-то оставило хорошее воспоминание. Добравшись до финиша и уперев руки в коленки, я, согнувшись пополам и сплёвывая длинную, никак не хотевшую отрывающуюся от губ слюну, завидовал музыкантам, которые дудели в свои трубы и никуда не собирались бежать. «Везёт же!» Однако, музыканты, положив свои трубы на плац, вышли на дорогу и, как все, рванули вперёд...

           Первая стрельба состоялась в карантине. Придя на стрельбище и выслушав задание, никто внешне не выдал своего волнения, - стреляли из автомата почти все ещё в ПТУ и школе на НВП. Ещё оставался даже какой-то мальчишеский интерес, необъяснимая тяга ко всему, что стреляет. Про «убивает» ещё не задумывались. И вот подходит моя очередь показать, на что я способен. Огневой рубеж, я лежу, в руках автомат, в магазине три патрона. Одиночными. Никак не сосредоточиться. Ловлю центр мишени, всё как учили, вдруг рядом грохочет выстрел – бах! На секунду оглохнув, пытаюсь поправить дрогнувшую мишень, тяну крючок, и тут с другой стороны – бах! Нервы, натянутые до предела, сдают и я, прикрыв оба глаза, от страха получить отскочившей гильзой, посылаю первую пулю в направлении мишени – бах! Повторяю всё сначала, пытаюсь управлять непослушным, всё время закрывающимся глазом, не получается, – бах! Опять никак, тьфу, ну же, – бах! В мишень, конечно, я попал, в смысле, - в щит большой.

           Те, кто отстрелял на «отлично», пошли выполнять боле сложное упражнение. Стрелять очередями по падающим мишеням. Отстрелявших ребят плотным кольцом обступали все и спрашивали: ну, как там?  Смущающийся от всеобщего внимания Вовка Овцинов, улыбаясь, отвечал:
           - Да трудно, блин, по два патрона выпускать. То три вылетит, то один.
           Ребята откровенно завидовали тем, кому удалось «по-взрослому» попалить из автомата. Не все, конечно, - лично меня уже начал точить маленький червячок самолюбия, но об этом я тогда ещё не догадывался.

           Вскоре в роте объявили, что имеющие навыки обращения с музыкальными инструментами и желающие проходить службу в муззводе, должны построиться и проследовать в солдатский клуб. С радостью услышав эту новость, я и несколько других ребят, быстренько построились и направились в клуб. Заворожённый живым звуком оркестра, я горел желанием стать военным музыкантом. Ну, их нафиг, эти автоматы!  Прапорщик Харьковский, командир муззвода, меня забраковал из-за выбитого верхнего зуба. Увы, музыканта из меня опять не получилось.

           Почти месяц карантина, как он не тянулся, всё-таки подошёл к концу. Мы выучили текст присяги назубок и 18 мая, получив автоматы в двухэтажной казарме, отправились на главную площадь городка, к зданию ГДО, где и были приведены к присяге. Приняв присягу, мы оставили часть армейской жизни под названием «детство», где нас особо не наказывали. Жалели, как сынков, приучая к дальнейшим жизненным испытаниям…

-3-

          Первое свидание с казармой не такое яркое, как хотелось. Дело в том, что все деревянные казармы очень похожи внешне с казармой первой роты. Одинаковые здания, «типа бараков», имеющих посередине вход, расположенный на южную сторону. Запомнился непомерно высокий вход, к которому вели несколько деревянных ступенек широкого крыльца, под которыми хранились лопаты, ломы и прочий хозяйственный инвентарь. Изнутри ОЭТРовская казарма мне казалась шире проходом, но могу и путать. Был там только в карантине, и помню лишь бесконечные тренировки, нитки-иголки, команды сержантов и строгий взгляд капитана Иванченко, от которого у меня холодело всё внутри, и бегали мурашки по спине. 
           Про щелчки ножными полотенцами вечером, перед отбоем, и «добрые» советы вешаться проходивших мимо "дядек", казавшихся мне тогда почти мужиками, по сравнению с собой, я не буду. Всерьёз я их не воспринимал потому, что вырос в рабочем районе. Там, у каждого уважающего себя пацана, в парадной, на лестнице за батареей, хранился откопанный, поеденный ржавчиной, автомат времён ВОВ. Да и редкий подросток не ходил в школу без патронов в карманах. Чего мне их бояться-то было? Или в детстве не было драк до первой крови? Выглядели «дядьки» устрашающе, и, поскольку находился я в армии, а не во дворе, ко всему непонятному присматривался, выдерживая длительную паузу...

           - Вешайся сынок, здесь ломы в пургу летают, - говорил мне дядька с пробивающейся растительностью над верхней губой, похожий, действительно, больше на папу, чем на сослуживца. Не знаю, кто внёс это слово в солдатский лексикон, но оно прижилось и передавалось последующим поколениям предыдущими с завидным успехом.

           Казарма, снаружи отделанная деревом, с достаточно большими для севера окнами, толстыми, теплыми, непромерзающими стенами, даже в лютые сорокапятиградусные морозы! Одно слово - дом! Спасибо тем, кто его построил, жить в нём было комфортно. Изнутри здание было разделено вдоль широким проходом. Справа от тумбочки дневального, по левой стороне коридора, находилась ленинская комната, прямо - просторное спальное помещение с высоким потолком. По правой стороне - умывальник и туалет с настоящей канализацией, писсуарами и чугунными эмалированными удобствами -"очками". Ох, уж эти "очки"!
Налево от дневального, по правой стороне коридора, - бытовая комната с утюгами-зеркалами, каптёрка, сушилка, спецпошивочная. По левой стороне находилось самое страшное помещение - канцелярия... За ней - отгороженное, решёткой от пола до потолка, самое важное - оружейка. Дальше прямо - учебный корпус, в котором, по-моему, находилось четыре класса, имевшие каждый свою специфику: огневой, тактический, ОМП, караульный. Могу и путать. Вдоль коридора, на стенах, вывешена наглядная агитация: выдержки из уставов, расписание, приказы начальников, политическая агитация. Вот в таком доме нам и предстояло послужить ближайшие два года. Чуть не забыл… полы в казарме были застелены линолеумом, пробитым по краям и на стыках гвоздями через оцинкованную ленту. Полы - очень главное воспоминание, ведь мыли мы их сами. За долгие месяцы службы настолько «прикипаешь» к этому месту, что, заканчивая работы или занятия, ловишь себя на мысли, что идёшь домой. Иногда такое прорывалось вслух.
           - Куда, куда пойдём? - переспрашивали ребята, - в роту, чума! Домой ещё не скоро!
          Стоит отметить, что оговаривался не только я один...

           Итак, раскидали карантин по ротам, - кого в связь, музыкальный и хозяйственный взводы, в пожарку. Несколько человек оставили в ОЭТР, отослали поваров учиться на материк. Водителей - в автороту, казарма которой, как раз, находилась напротив нашей, только пониже под гору. Человек шестьдесят определили в первую роту батальона, и я попал в их число. Вот мы, молодые, в ещё«махровых» шинелях, шапках, надвинутых «на всю голову», топая сапогами с ещё не смятыми голенищами, по крыльцу вваливаемся с яркого солнца в помещение роты, мгновенно ослепнув. Идущие впереди растерянно останавливаются, натыкаясь на «тумбочку» дневального, где с шапкой на затылке, умирая от тоски, возвышался солдат уральского призыва, дембель Саня Захаров. На уткнувшихся в Саню передних «сынов», напирают сзади. Образовывается секундный затор. Воспользовавшись этим моментом, дневальный, у которого при виде нас резко поднялось настроение, решает по-своему использовать эту ситуацию и отсылает часть столпившихся солдат налево, прямо в канцелярию. Откуда, спустя момент, выталкивая неразумных «сынов», выходит замполит роты Юрчиков:
           -Ты чего? – Обращается он к дневальному.
           -Да я пошутил, товарищ старший лейтенант.
           - Тогда поедешь домой в последнюю партию, шутник!
           Настроение дневального Александра Захарова моментально рухнуло вниз... 
           Через некоторое время на «тумбочке» уже стоял дневальный нашего призыва, начищенный и слегка мешковатый новобранец, а история с Захаровым закончилась благополучно, - вечером к нему подошёл замполит и сказал:
           - Собирайся, поедешь домой! Я тоже пошутил днём.
           Саня благополучно отбыл домой, а мы остались вместе с несколькими «особо отличившимися» дембелями, жившими к тому времени в классах учебного корпуса. Казарма была полностью (или почти полностью) предоставлена нам,- новым хозяевам. По вечерам дембеля сидели в туалете, лениво покуривая, бренчали на гитаре. Странно было видеть мне, замученному муштрой «сыну», этих полугражданских, ведущих себя естественно в этой чуждой и незнакомой мне среде. Некоторые, как мне показалось, особенно озабоченные, приставали с вопросами, - есть ли у нас фото девчонок: «Покажи?» Свои фотки я никому не показывал. Тех из нас, кто умел играть на гитаре и знал какие-либо песни, дембеля поодиночке выуживали в туалет и просили спеть что-нибудь новенькое.

           Шло время, потихоньку набирая обороты, и мы постепенно втягивались в круговорот теперь уже армейской жизни. Трудно постигалась военная наука, - не всё, конечно, но строевая добивала особенно. Зачем нас заставляют ходить по этим квадратам, нарисованным на бетонных плитах площади-плаца? Что мы, ходить не умеем? К чему это бесконечное «равняйсь, смирно, шагом марш»?
           -Поднять ногу,- командует Кибиткин,- раз! Носок ноги оттянуть! Выше ногу, Чучин! Данилов, носок оттянут! Журавлёв, - команды «два» не было! Опустить ногу, - два! 
           И так до бесконечности. Казалось, этому счёту конца не будет. Конечно, откуда знать молодому солдатику, что надо делать, чтобы не казаться со стороны смешным утёнком. Ему одно хорошо – тишина и покой, которые после отбоя…или обед! А лучше - и то и другое сразу! Эх! Поднял, опустил, при этом руками ещё надо правильно отмахивать! Какой куда - сразу и не разобраться. Одно слово – мука!
           Много позже, когда строем ходить уже входит в привычку, взвод печатает шаг так чётко, что бетонка стонет под ногой и гул эхом возвращается к нам обратно, оттолкнувшись от вершин сопок.
           А пока – раз, два! Раз, два! Раз, два, три-и-и! Не любили мы строевую, называли её муштрой, глушением ног. При всех минусах строевая имела и свою положительную сторону, но только зимой. Зимой, шлёпая сапогами по плацу, мы согревались, с удовольствием отмахивая руками. Чего не скажешь про зимний химический тренаж. Вам никогда не приходилось холодную резину противогаза, промороженную на двадцатиградусном морозе, одевать на лицо? Ощущения, как у манекена, непередаваемые!

           Тренажи, тренажи, бесконечные занятия, изматывающая физическая подготовка, ненавистная строевая, сладкая, дремотная политическая и долбёжка основной нашей библии – УГ и КС. Кто не знает, поясню: это Устав Гарнизонной и Караульной Службы. Забыть который невозможно - это, раз и навсегда, как научиться ездить на велосипеде.
           -Каждая буква этого Устава написана кровью! Запомните, - реально пролитой человеческой кровью! – говорил нам командир батальона, огромный человек, подполковник Клименко, прохаживаясь вдоль строя в расположении роты, останавливаясь и внимательно оглядывая нас. Мужчина хорошей комплекции, с открытым лицом и красивыми голубыми погонами на которых поблёскивали по две большие звезды подполковника, внушал нам благоговение. Мне почему-то запомнился значок СВУ на его груди и большие сильные руки.
           На самом деле, комбат был достаточно строгим человеком, умным и справедливым. Осталось ощущение того, что он был самый старший наш начальник, наверно потому, что руководил непосредственно батальоном, а командир части полковник Самойленко, между нами называемый «Сомоса», был, как московская проверка, - и подальше и в казарме редкий гость. Для солдата самый главный начальник тот, кто всех ближе, – сержант! Он - самый страшный, он контролирует каждый твой шаг, видит все твои проступки, поэтому, кара за всё следует незамедлительно! Фиг расслабишься, находишься в постоянной боевой, как говорится. Но это только первые полгода. Солдатская иерархия простая – отсчитывай через полгода очередные неуставные звания, и всё. Воинские звания в солдатской среде особого веса не имеют. Все живут в одних условиях, с одного котла едят, одеты одинаково, и разница меж ними лишь в том, кто раньше уедет домой – дембельнётся.
           А пока собираем – разбираем автоматы, не в классе, как в школе на НВП, а на дощатом плацу, набранном «клёпкой» из дранки от деревянных ящиков, кто-то постарался же! Знакомимся поближе с химзащитой, тактической амуницией, в которой присутствовал вещмешок. Увидев его, почему- то вспомнил про войну, кадры хроники, где солдаты - с такими же точно «сидорами». Сразу стало тоскливее, повеяло настоящей тревогой. Почему такие чувства вызвали ремни из «брезентухи» и простой солдатский мешок? Не могу ответить до сих пор. Может, от того, что не видел их ни разу на парадах, где при оружии, начищенные до блеска, отобранные по росту и цвету глаз, вышагивающие балетным шагом, идут ряды «покрытых лаком».  Оговорюсь сразу, парад Победы – исключение!

           Познакомившись, тут же перешиваем бирки старых владельцев на новые, изготовленные начинающими писарями и выданные каптёром Кузьминым, которого все называли «Кузя». Вообще, - там всё подписано, проклеймено и проверено строгим взглядом старшины роты прапорщиком Улятовским:
           - Син мой, твоя фуражка? Покажи клеймение! Почему «пе ша» не подписано? Немедленно подписать! Ах ты, писюн мамин!
           Вообще, личность старшины была колоритная. В армии прослужил он более двадцати пяти лет, на это указывали его нарукавные нашивки и, поэтому, знал и повидал всяко. Обманывать его было бесполезно, все наши ухищрения отлынить и ускользнуть от службы, заканчивались, в большинстве случаев, увеличением количества внеочередных нарядов. Первое, что слышали дежурный по роте и дневальные от вошедшего старшины, было:
           - Нет порядка в роте! Дневальный свободной смены! Ко мне!
           После этих слов жизнь внутреннего наряда усложнялась многократно. От мытья полов «с милом», до собирания «подснежников» вокруг роты. Старшине старались не попадаться на глаза лишний раз, но за глаза все называли его «батя», что соответствовало действительности. Заведовал он всем, начиная от нашей одежды и заканчивая боеприпасами.

           Тренажи, тренажи, каждый день тренажи. Сначала научить руки этим движениям, потом шлифовать, совершенствовать автоматизм движений, чтобы наощупь, в полной темноте, в любой обстановке и при любой погоде, как автомат, не думая, ты смог бы это сделать. Любимым моим тренажом, конечно же, был огневой. Какой мальчишка не мечтал подержать в руках настоящее оружие! Многих армия этим и подкупала. Ох, и любят мальчики играть в «войну»! С детства. Многие годы оставалось недоумение, - зачем так мучили нас скоростным забиванием патронов в магазин? Все ходили в караул, и каждый сам себе снаряжал магазины. Нехитрые движения, - толкай и толкай патроны туда один за одним, так нафига запариваться на скорость? Химзащита – понятное дело, не успел одеть, – помёр. А тут патроны какие-то. 
           В этом вопросе наглядность нужна, и вот почему: позже, в лихих девяностых, увидев по телику репортаж из горячей точки, обратил внимание на то, как боец, загребая пригоршней патроны из ящика, трясущимися от волнения пальцами, неуклюже запихивал их в магазин автомата. Его товарищ, высунувшись из окопа, поливал очередями в три – четыре патрона что-то, наступающее на них. Тут только и дошло до меня, зачем нас так натаскивали. Ну да, лучше поздно, чем никогда…

           Тяжело учиться мне было всегда, за исключением ПТУ, которое выбрал сам. Лень – матушка и до сих пор мучает своими приступами, чего говорить про вчерашнего маменькиного сынка, которого только-только в школе отмучили и опять пичкают чуждыми навыками и знаниями. И вообще, - дома мама, жена, ребята отслужившие и ещё нет – гуляют, отдыхают, а я тут химзащиту непослушную на себя натягиваю, прыгая на одной ноге и пытаясь второй попасть в мягкий «химический» сапог. «Да что же это такое! Не попасть никак! Наконец-то, попал. Так… это одел, здесь застегнул, вроде, всё»:
           - Готов!
           «Ну когда же всё это закончится! Достала эта учёба! Учат и учат все кругом. Когда же я-то буду учить кого-нибудь?! » 
           «Не скоро», - подсказывало сознание.

-4-

           Не скоро, ох, и не скоро пройдут эти два года твоего отрыва от дома, жены, мамки и брата. Время тянется резиною, день солдатика – новобранца очень длинный, от подъёма в шесть утра и до отбоя в десять, кажется, проживаешь целую жизнь. Семь жизней в неделю! И каких насыщенных, мама дорогая! Если не оглохнешь к вечеру от сержантских окриков, то ещё слышишь свою фамилию на вечерней поверке. Сил остаётся только, чтобы выкрикнуть своё «Я!» и, быстренько помыв ноги, – в коечку! Едва коснувшись головой, моментально проваливаешься в чёрную бездну и тут же слышишь:
           - Рота, подъём! Форма одежды номер четыре! Выходи строиться на зарядку! – крик дневального так приятен, что хочешь сказать про свою жизнь армейскую много нехороших слов, про себя, не вслух…  Одевшись, выходим из роты, прогрохотав сапогами по высокому деревянному крыльцу. Быстро построившись, маршируем на плац перед штабом, куда одновременно со всех казарм стекаются потоки одинаково одетых солдат. Там, распределившись по размеченным квадратам, начинаем махать руками, наклоняться, приседать. Всем действом руководит кто-нибудь из громкоголосых «замков» и мы, находясь в общей солдатской массе, старательно делаем все упражнения зарядки. К моему удивлению, разницы между призывами не наблюдалось, все одинаково сгибались и разгибались. Остатки сна снимались ненавистной мне пробежкой. Возвращались в роту окончательно проснувшись, слегка вспотевшие и, на удивление, полные сил. Быстро почистив зубы, умываемся и заправляем койки. Потом выстраиваемся на утренний осмотр – в две шеренги, вдоль спального помещения. Разведённые друг напротив друга, ожидаем подхода сержанта, который, передвигаясь приставным шагом, останавливается напротив каждого. Пристально оглядывает внешность, проверяя чистоту подворотничка, который все подшивали с вечера.

           Далее тренаж, хорошо, когда самый любимый – политподготовка. В солдатской среде его ласково называли сон-тренаж. При любой погоде проходил он в Ленинской комнате. Рота помещалась туда легко, рассаживалась, и начиналось блаженство под монотонное бормотание докладчика. Главное, – это не упасть со стула во сне. Просто, какой-то кайф неземной, - эта сладкая дрёма… Видя такую ситуацию, докладчик, в основном, замполит роты, периодически подавал команду: «Не спать»! – разом поднимая несколько совсем упавших голов, но ненадолго. Замполитовские хитрости, вроде внезапной команды «Встать, кто спит!» – результата не имели, никто на эту удочку не попадался. Политинформации, проводимые ротным, были тяжелее в части борьбы со сном, кемарить в открытую было чревато. Можно было нарваться на бодрящую пробежку вокруг кочегарки с баней…

           Вот уже и проголодались. Восемь утра, пора в столовую – завтрак! Столовая – это просторный зал, в котором одновременно принимала пищу не одна сотня солдат, на входе имевший гардероб, и в дальней части всевозможные цеха по приготовлению, хранению, в общем всякая кухонная дребедень. Хлеборезка находилась справа в холле столовой, с окошком выдачи в зал. Итак, стоя вдоль столов, ждём команды садиться. Садимся. Встают раздатчики и раскладывают кашу по тарелкам, стараясь разделить содержимое бачка на десять равных частей. Тихие споры за столом бывали только из-за самой вкусной каши – гороховой! Её, ко всеобщему неудовольствию, давали всегда немного, меньше половины бачка, почти на самом донышке, чего никак нельзя сказать про геркулесовую или пшеничную кашу, которых всегда было с верхом. С детства закормленный заботливой маманей гречневой кашей, в армии практически её не ел, отдавая свою порцию ребятам. Слупив кашу, кто с хлебом, кто - без, запиваем горячим кофейным напитком «Балтийский» со сгущенным молоком, прикусывая белый хлеб, на три куска которого черенком вилки размазывали круглую порцию настоящего сливочного масла. Целых двадцать пять грамм! 
           Ну что же, масло съели, - день прошёл! Так говорили все, - кто считал каждый день, и те, кто махнул на счёт рукой. Дальше всё по расписанию: занятия в классах, на плацу и тактика в «поле». Об этом мероприятии можно долго рассказывать, часами, но, чтобы не утомлять внимание, скажу просто, - игра в «зарницу», но по-взрослому. Сейчас это называется «искусство выживания». Тогда же просто гоняли нас по тундре, разворачивая – сворачивая в цепь бессчетное количество раз. Заставляли падать на мокрую землю, переползать, изображать бой, прицеливаясь из автомата куда-то вдаль. Всё бы ничего, да только местность там особая –кочка на кочке, ходить невозможно, а тут ещё бегать заставляют! И не куда-нибудь, а вверх, на сопку!
           - Взвод! К бою! – командует Кибиткин, - Вперёд! Бегом марш! 
           Мы, как можем, рассыпаемся в цепь, и начинаем осторожно, обходя кочки, карабкаться наверх.
           - Отставить! Взвод, на исходную! – все, переглядываясь в недоумении, спускаются обратно, строятся.  Стоим, выслушиваем, оказывается, медленно всё делаем! Снова начинаем, опять - отставить! Ещё раз, уже бежим, не разбирая, - где кочки, где что. «Как назад? Отстал кто-то? Блин, да это же я!» Ловлю на себе недовольные взгляды ребят. Опять на исходную, вперёд! Бегу, из последних сил стараясь меньше отставать. Автомат в руках уже весом с противотанковую пушку, сзади колотит по ноге черенок сапёрной лопатки. «Всё, сил больше нет, сейчас помру прямо тут, уткнусь носом в эту коричневую растительность, мелькающую под ногами и пусть меня тут же и похоронят!» Ребята кто покрепче – чуть впереди, опять строй сломан. Сейчас снова сержант остановит, и мне будет стыдно. Занятый этими мыслями, я не замечаю, что рядом падает, как подкошенный, Сергей Кудряшов. Почувствовав неладное, все закрутили головами, продолжая бежать вперёд, однако.
           - Второй взвод, стой! Кругом! – командует сержант, - Подобрать раненого, мы своих не бросаем! 
           Развернувшись и подхватив под руки товарища, бегом карабкаемся дальше. «Спасибо, тебе Господи, за секундный перерывчик!» Позже объявляется привал и мы, разгорячённые, садимся прямо на землю, совсем не чувствуя её ледяной холод. Стук сердца в груди постепенно замедляется, руки перестают дрожать, перекур! Какое наслаждение затянуться ароматной папироской. Кругом - простор природы, лёгкий ветерок обдувает горячие лица, и мы, молодые волчата с ещё молочными зубами, сидим у подножья огромной горы-сопки. За несколько минут разговор переходит на местные особенности:
           - Товарищ сержант, а что, тут правда кругом вечная мерзлота? – спрашивает кто-то.
           - Везде, - отвечает Кибиткин, отстёгивая свою сапёрку. Ловко, в четыре удара, прорубает бурого цвета растительность и, схватив своей огромной пятернёй это «мочало», вытягивает его наружу.
           - Смотрите, - говорит он. Все с интересом заглядывают в образовавшееся окошко. Я тоже посмотрел, и что больше всего удивило меня, так это поток воды, который стекал сплошным ручьём с горы, хотя снега уже не было, и стояла сухая погода. Прямо под водой находилась глыба промороженного грунта, состоящая из растительных волокон. Подолбить нам пришлось её ещё в карантине, когда нас привели на какую-то площадку перед огромными воротами в горе. Это был четырнадцатый портал, и там мы выдолбили траншейку под кабеля связи и электропитания, для бронированных будок. Ковыряя неподатливый грунт, все удивляясь его прочности. Копали неглубоко, всего полтора – два штыка глубиной. Сколько погнули лопат, не помню, но знаю, что три приваренных наконечника от отбойных молотков к трубам мы отломали напрочь!
           Ой, пора в роту, занятие закончено, скоро час дня! Наступает время обеда. Быстро собравшись в два прямоугольника взводов, рота, немного уставшая и потрёпанная, бряцая ложками в котелках, возвращается в часть. Миновали третье КПП, вперёд, по грунтовке, мелкой крошкой рассыпанной под ногами, куску бетонки, поворот направо, мимо плаца, чуть вверх и всё, мы пришли! Быстренько ставим оружие и заправляем на места мешки с тактической дребеденью, снова строимся, теперь уже в столовую. 
           Приятно.

           Обед для каждого солдата – святое. Особенно, вовремя и качественно. Все эти условия ни разу не были нарушены. Сказать, что кормили нормально, значит, скромно промолчать про тех ребят, что, крутились у своих котлов, «лётали мухой» по варочному залу, от плиты к чугунной ванне, в которой вручную замешивали фарш на котлеты, успевая ещё перемешать огромной поварёшкой варево в паровых котлах, сияющих своими нержавеющими боками. 
           Кормили вкусно и сытно, почти по-домашнему. Первое - всегда на мясном бульоне, второе - каша или картошка с мясом. Запивали компотом из сухофруктов, который по цвету мало чем отличался от хорошего, крепко заваренного чая. Три куска чёрного хлеба, которые никто не считал, и два куска, казавшихся такими сладкими, - белого. Праздничные обеды – особая статья, про них надо рассказывать отдельно и в другой раз, чтобы сразу не захлебнуться слюной.
           После обеда нас полчаса не трогали, и мы позволяли себе немножко расслабиться, подкопить жира – «позапухать». Снова занятия, опять учёба, приёмы караульной службы, уставы, уставы бесконечные уставы. К ужину аппетит у молодого - уже волчий, опять быстро проглатываем с тарелок всё, что разложено раздатчиками, запиваем чаем и с опаской поглядываем на бледно-жёлтые круглые шарики, оставшиеся на тарелке, где только что лежал сахар. Есть - не есть? Кто-то, посмелей, протягивает руку, кладёт в рот пару шариков. Кто – то бросает:
           - Ты что! Не ешь! А то и после армии стоять не будет! 
           Кто хихикнул, кто промолчал, кто загрустил. Такая реакция была у нас на обыкновенные витамины «Гексавит». Так быстро съели ужин, даже позабыл сказать, что он, в основном, был рыбный. Чувство голода после ужина притуплялось. Те, у кого были средства, по вечерам бегали из рот в солдатское кафе, расположенное в том же здании, что и столовая. Вход в чайную был слева от входа в столовую. Про себя мы называли эту кафешку просто – «чепок», а все вкусности, которые можно съесть – «чефан». Обжираться пирожными, закусывая их бисквитными рулетами, при этом запивая всё чаем из электросамовара, в который выливалась банка сгущенного молока, называлось «чефанить». Не подумайте ничего плохого про это словечко! Набиться сладким надолго не удавалось. Сахар сгорал в солдатской крови словно порох, моментально.
           Ну вот, черкнув письмецо домой и отписав, что всё нормально, мы, так и не прочувствовав личного времени, выходим на вечернюю прогулку. Протопав вниз налево, мимо спортзала, потом наверх, за пожаркой опять повернув, мимо складов к столовой, в роту. На прогулке горланили песню, у каждой роты была своя, наша - про «десятый десантный батальон». Нетрудно догадаться, что потом мы её немного переделали и орали про «двести девятый наш ударный батальон». 
           Ротным запевалой был Юрка Святышев, который с долей таланта справлялся с этим. Может быть в этом нет ничего особенного, но я бы так не смог: петь, когда все молчат. В городке по нашим песням, наверно, проверяли часы. Вот и солнце село. Вечерняя поверка. Скинуть с уставших ног сапоги, надеть шлёпки, сделанные из голенищ давно отслуживших сапог, добежать до умывальника и помыть быстренько ноги в низких раковинах. Может быть, удастся курнуть перед сном, чуть-чуть. Всё – отбой, в койку, засыпаем камнем…
           Учёба порядком поднадоела, и всё больше в разговорах стали упоминать караул. Кибиткин, отвлекаясь, в общих чертах рассказывал про первый пост, – самый любимый зимой, про почту. Упоминал непонятное новое слово порталы. ГСМ и автопарк мне были знакомы с детства, и поэтому особого внимания не привлекали. Попадая служить, каждый мальчишка мечтает управлять военной техникой, иметь хоть какое-то отношение к грозному оружию – ракетам или самолётам. Все были воспитаны на программе «Служу Советскому Союзу!» (которую позже называли «В гостях у сказки») и, естественно, не знали всей действительности. Хотя на нас и была форма с погонами авиаторов, поблизости никаких самолётов не наблюдалось, танков мой глаз не примечал, и поэтому перспектива прослужить два года, охраняя бочки с соляркой, нагоняла смертельную тоску.
           - В увольнение здесь не отпускают, - говорил сержант Кибиткин.
           - А почему?- спрашивали мы.
           - Так куда здесь пойдёшь, кругом тундра, один город Анадырь, и тот, - за лиманом… 
           Веселья от таких слов у нас не прибавилось.

            Скоро прибыли и сержанты из тульской учебки, и теперь в каждом отделении был свой командир. Кибиткин занимал сразу две должности: командира взвода и заместителя одновременно. Почему - не знаю, но прошлый командир второго взвода прапорщик Ольхов был переведён командовать автовзводом, размещённым в одной казарме вместе с нами. Первым взводом руководил лейтенант Сучков, молоденький с виду, худощавый и всегда чуть ссутулившийся. Ротный Иванченко уехал к новому назначению, и командовал всеми нами замполит, старший лейтенант по фамилии Юрчиков.
           Участились занятия по огневой подготовке, стрелять приходилось всё больше, и оба глаза уже прикрывались лишь иногда, при первых выстрелах. Мои успехи в этой дисциплине, ковыляя, дошли до троечки. Происходило постепенное, болезненное сращивание меня с автоматом, в одно целое. На теории стали изучать документы со странным названием «табель постам», в которых находился, в принципе, обычный перечень названий. Знать всю эту канцелярию надо было назубок. Ой, как надоела мне эта учёба! Всё, завтра идём в караул.

           Итак: подъём, зарядка, тренаж, завтрак. Внутри всё гудит от напряжения и радости: сегодня мы идём в караул! Наконец-то, настоящая служба начинается, про которую много слышали и столько всего выучили! Мы даже краем глаза её видели, обращая внимание на проходящих мимо солдат с автоматами «на ремень», вверху которых блестели хромом пристёгнутые штык - ножи. После завтрака занятия кажутся несколько увеличенными по времени, но вот уже и обед.
            После обеда получаем оружие и идём в караульный городок, расположенный возле двухэтажной казармы второй и третьей роты. Тренируем караульные приёмы, периодически меняясь упражнениями.  Последняя тренировка перед настоящим делом, и руки ещё неуверенно выполняют движения под команды:
          - Штыком коли! Раз, два! – и мы, уже без замаха, втыкаем штыки в веники.
          - Прикладом бей! Раз, два! – взлетают приклады вверх и вперёд!
            - Магазином бей! Раз! – коротко взмахнув, вылетает вперёд рожок. 
           Эта песня приятна и знакома каждому, кто ходил в караулку. После занятий нас укладывают спать. Днём! Кто же откажется поспать днём, да ещё в постели… Короткий дневной сон, с непривычки ничего, кроме тяжести в глазах, не приносит. Заправив постели и умывшись, строимся в расположении в две шеренги. Перед нами - высокий худощавый майор в очках, с медицинскими петличками. Интеллигентного вида, внимательно оглядывая нас, мягким голосом задаёт вопрос:
           - Кто из вас, по состоянию здоровья, или по каким либо другим причинам, не может нести караульную службу? Прошу выйти из строя. 
           Наряд стоит не шелохнувшись. Все замерли, слышно, как поскрипывают доски под ногою майора.
           - Хорошо.
           Майор, повернувшись, уходит, Юрчиков командует:
           - Караул, напра-во! Шагом марш, получать оружие!
           Заходим в оружейку, каждый берёт из пирамиды свой автомат, штык-нож, подсумок и два магазина. В углу оружейной из высокого сейфа старшина достаёт именные колодки с патронами, подходя к нему и получая боеприпасы, ребята докладывают:
           - Рядовой Гусев шестьдесят боевых патронов – получил!
           - Рядовой Пантюхин шестьдесят боевых патронов – получил!
           - Младший сержант Сурин шестьдесят боевых – получил!
           Протягиваю руку, беру тяжёлую колодку и от волнения всё забываю. Тут же следует напоминание старшины:
           - Доклада не слышу, син мой!
           - Рядовой Журавлёв шестьдесят боевых получил, товарищ прапорщик!
           Наученными движениями спокойно снаряжаем магазины, заталкивая отливающие медью красноватые патроны в магазины, вес которых ощутимо меняется. Такая приятная тяжесть, дающая внутреннюю уверенность. Выходя из оружейной комнаты, держим оба магазина в руке, демонстрируя покрасневшие контрольные окошечки магазинов старшине. Он внимательно осматривает рожки, на долю секунды зафиксировав их пальцем. Выйдя из оружейки, укладываем в подсумки магазины и вперёд – на плац! Там наряд представляется новому дежурному по части и его помощнику. Осмотрев вновь заступающих, дежурный отдаёт команду, и наряд направо, правым плечом вперёд, марширует мимо взявших «под козырёк» дежурного с помощником, в конце плаца, разделившись на группы, расходится в свои стороны. Мы идём наверх, мимо столовой, в караулку. Там нас уже заждались.

           В городке караулка имела, наверно, самое высокое крыльцо. Длинная металлическая лестница, в один пролёт с каждой стороны, спускалась с эстакады, расположенной перед двумя дверями, возле которых алели таблички. На одной из них было написано: «караульное помещение», на второй – «гарнизонная гауптвахта». Само строение, расположенное на высоких сваях, имело толстые, до одного метра толщиной, стены, и обычные окна. Внутри - холл, справа - сушилка, прямо - туалет, рядом с ним - столовая. Слева - комната начальника караула, с пультом и местом отдыха, рядом - комната бодрствующей смены, с оружейными пирамидами и плевательницами на полу. Дальняя комната была комнатой отдыха заступающей смены. Внизу, на территории, огороженной высоким забором, справа, как войдёшь, находилось место для разряжания и заряжания оружия. По-моему, открывал калитку, выбегая из караулки и спускаясь вниз по лестнице, караульный бодрствующий смены шестого поста.
            И вот мы спускаемся к пулеуловителю вниз. Ставим три автомата на нижнюю доску, в специальные углубления для прикладов. Стоя сзади за нами, внимательно наблюдает и контролирует наши движения начкар Юрчиков. Три человека: разводящий и двое караульных одновременно щёлкают предохранителями, резко отводят затворы вниз и замирают. Звучит команда начкара:
           - Проверил!
           Строенный лязг закрывшихся затворов, три щелчка спущенных курков, и звук притянутых предохранителей. Волнуясь, не сразу попадаю штыком на защелку, ещё неумело держу тяжёлый магазин в руке, пристёгиваю его к автомату, докладываю:
           - Оружие заряжено и поставлено на предохранитель!
           Забрасываем потяжелевшие автоматы на плечо, замираем. Последний инструктаж. И, наконец, команда Юрчикова:
           - По постам, шагом марш!
           - Смена, за мной, шагом марш! – накладываясь одна на другую, звучат команды разводящих, и мы, сверкая штыками, отправляемся на посты в первый раз.
           Первый пост, на котором я стоял, был пост № 4 – ГСМ, который мне запомнился запахом наступающего лета и солидола. Огромные цистерны, казалось, были сброшены с железнодорожных колёс. Отличие было только в серебристом цвете и отсутствии надписей, вроде: «Октябрьская железная дорога». Бочек тоже присутствовало в достаточном количестве, два ряда колючки, будка и я, вышагивающий по П-образному маршруту. Вверх - подъём на сопку, параллельно дороге по верху, затем спускаюсь вниз, и обратно. Докладывать голосом в караулку надо было через десять минут, но Кибиткин предупредил нас, чтобы докладывали через семь – восемь минут. Через десять минут объявлялась тревога, и караул поднимали «в ружьё»! У каждого часового была телефонная трубка, за качество связи отвечали связисты. Стояли по два часа на посту, два должны бодрствовать и два - отдыхать. На самом деле, бодрствовали часа три, а спали – около часа, перед очередным заступлением. На пост надо было сходить четыре раза за сутки. Вот, в принципе, и вся работа. Менялись только номера постов, на которые мы «летали». Списки караулов, кому – куда, на какой пост, составлялись «замками», заступавших помощниками начальника караула.
       
-5-

           Было уже лето и, заступившая в караул первая рота, стала жить по графику установившейся в батальоне жизни. Появились, так называемые, длинные дни, – это когда рота полностью свободна от несения караульной службы. То есть, дни прихода из караула и дни заступления считались короткими, а день между ними – длинным, полным жизненных событий. Отсюда и выражение - «через день на ремень». 
           Чукотское лето - достаточно короткое. Долго лежит снег в тундре, оставаясь местами до середины июня. Моросящие дожди и тучи злобствующего комарья, не дающего никому жизни, сменяет теплый июль, как стрела быстро пролетающий. В августе уже вовсю чувствуется холодное дыхание близкого океана, а в сентябре задувает первая пурга. Жизнь в городке кипит на полную катушку, надо успеть сделать все дела по хозяйству до наступления холодов: построить дороги, починить старые и проложить новые магистрали теплотрасс. Профилактика в котельной и дизельной, подготовка многочисленных складов к навигации. Поскольку городок был полностью автономный, то всё лето, практически, отдавалось подготовке к зиме. Гражданские и военные занимались каждый своими делами. Нас, как солдат батальона, использовали на чисто военных нуждах, таких, как ремонт оборонительных сооружений и собственных казарм, бетонировании дорог.
           Длинный день есть длинный день, и однообразие казармы мы с удовольствием меняем на любое другое место, куда посылают по разнарядке. И вот, сидя в окопе над четырнадцатым порталом и постукивая молотками по доскам, которыми тот обшит, замечаем запыхавшегося посыльного из третьей роты. Он кричит нам снизу:
           - Перва-ая рота-а! Вам боевую тревогу объявили! Быстро все в расположение!

           Возвращались бегом по пыльной дороге, на ходу соображая, - почему только нам? И почему боевая? На плацу, перед штабом, комбат Клименко объявил о каком-то задании на аэродроме, отметив, что, поскольку, мы - рота молодая, то боеприпасов выдавать нам не будут. Ничего толком не поняв, идём в роту переодеваться и получать оружие. В составе полувзвода грузимся в брезентовый кузов триста семьдесят пятого «Урала». Выезжаем колонной за пределы части. С любопытством разглядываю через щёлку хлопающего полога мелькающие за ним картинки. Остановившись в районе военной части аэродрома, по команде выпрыгиваем из кузова. Построившись рядом с кузовом, слушаем задачу, - «охранять периметр слева и справа по краю взлётной полосы».
           - Вопросы есть? – спрашивает офицер, - нет? Тогда всё. Выставить посты!
           Поставили нас попарно по краям огромной бетонки, посредине которой стоял какой-то «худой» с виду самолёт, с четырьмя моторами и неимоверным количеством лопастей. Мне он казался каким-то древним, допотопным. Чуть поодаль, в сторонке, стоял совершенно другой красавец современного вида, с реактивными двигателями. На нём была надпись: ТУ-160, которую я легко запомнил, сравнив её с номером автобуса, ходившего у нас в «Весёлом Посёлке». Прохаживаясь взад – вперёд по краю бетонки, заметил, что всё действо происходит вокруг винтового, тощего, с длинными крыльями самолёта, из-под брюха которого, с четырёх сторон, до самой земли, свисали плотные брезентовые занавески. Под самолётом находились одни офицеры. Возились они достаточно долго, мы успели несколько раз сменить посты. Стоя в последней смене, удивился, - как легко поместился «Урал» с брезентовым верхом под этим «чудом» с пропеллерами. Закончив свои манипуляции, офицеры выгнали крытый брезентом «Урал» из-под самолёта. Мы быстренько погрузились в другую машину и отправились обратно в часть. Разгружали опять одни офицеры, никого близко не подпуская, под навесом пятнадцатого портала. Спустя некоторое время, оттуда выехала электровагонетка с прицепом. На нём находилось что-то прямоугольное, полностью накрытое брезентом. Вагонетка скрылась в проёме больших ворот, за ней быстрым шагом проследовала группа офицеров, среди которых мелькнули знакомые лица заступавших раньше на дежурство по части. Что они доставили, - было непонятно, но деталь под брезентом была, явно, очень важная. В городке этому событию никто не придал особого значения, всё шло своим чередом: детишки бегали в детском саде, постарше - учились в школе, домохозяйки варили обеды и ждали мужей с работы и со службы. Не придал этому событию никакого значения и я, поскольку, был полон впечатлениями от увиденной авиатехники. Служили-то мы в авиации, и я был рад увидеть военные самолёты так близко, вживую. 

           Время немного прибавило ход, снова втягивая нас в водоворот жизни части. Вот и июль с душными ночами, когда ещё не привыкшие к короткому сну в нарядах, солдатики засыпают прямо на ходу, чуть не падая от наваливающегося на них огромным белым медведем сна. Засыпал и я, проходя по маршруту часового поста номер два, как ни стараясь взбодриться. Ничего не получалось. Налитые свинцом веки всё труднее становилось поднимать, мозг самовольно переключался в режим сна. Ноги, правда, при этом продолжали передвигать уснувшее на ходу тело. Интересно, как хитрым, закрывшимся глазам, удавалось передавать картинку недавно увиденного, тем самым обманывая мозг? Непонятно, но пару раз я едва не попался на их уловку. Чуть ли не падая или натыкаясь на столбы внутреннего периметра, в последний момент по-настоящему открывая глаза, я обнаруживал себя совсем в другом месте, отличающееся от того, которое только что видел. Трясти головой, с шумом выдыхая воздух, помогало, максимум, на минуту. Укусов комаров при этом совершенно не чувствуешь. Жуть! 

           Чукотские комары, по сравнению с комарами на материке, имеют несравнимо больший размер и удлинённое жало, а их количество вызывает ощущение, что здесь проходит какой-то всемирный комариный слёт, и ты случайно оказался в центре событий. Для того, чтобы эти твари совсем не выпили из нас всю кровь, в санчасти изготавливали чудо-средство под названием «комарин». Маслянистая жидкость, имевшая довольно резкий запах, выдавалась в караул литровой бутылкой, и щедро использовалась, как часовыми, так и разводящими. Мазали руки, шею и лицо, источая после этого такой ядрёный аромат, что ближе пяти метров комары подлететь просто не могли. У кого была аллергия на средство, или просто не хотели пачкать себе лицо этим, пользовались масками с сеткой - накомарниками, навроде тех, что пользуют пчеловоды. Дышать в накомарниках было совсем трудно и, попробовав один раз, я перестал его надевать на голову, – мазался мазью. 

           Первый «залёт» в карауле случился как раз в одну из тёплых июльских ночей. Юрка Святышев, весёлый, компанейский парень, заснул, находясь на пятом посту, – автопарке. Когда перестали поступать его доклады голосом, мы, тревожная группа, поднятая сразу «в ружьё!», подбежали к автопарку короткой дорогой. Была такая лазейка в углу автопарка, которой пользовались и гражданские, и солдаты. Лазейка не входила в границу поста, и поэтому существовала достаточно долго. Этим иногда ночью пользовалась смена с третьим разводящим. Вот таким путём мы и примчались на пост, хотя, настроенная по старой норме аппаратура, выдала сигнал тревоги только через двадцать минут.
           Юрка сидел на земле, прислонившись спиной к воротам бокса, уронив голову в накомарнике на грудь. Руки, бессильно опущенные на землю…. автомат стоял рядом с ним, немного в стороне, опираясь штыком на те же ворота. Осторожно подойдя, Кибиткин аккуратно подобрал оружие и, передав его мне, легонько потряс Юрку за плечо. Тот не отвечал, продолжая спать богатырским сном. Наконец, сержанту удалось растормошить его, сняв злополучный накомарник. Просыпаясь и обводя нас непонимающим взглядом, Юрка никак не мог понять, что происходит. Поняв, что произошло, он на вопрос трясущего его Кибиткина: «Ты что, Святышев?», смог только ответить: «Приспал я, товарищ сержант». 
           Доложив о происшествии по телефону и оставив на посту другого часового, повели «залётчика» обратно в караулку, уже без оружия. В течении часа его сняли с караула и заменили кем-то из остатка роты. Настроение стало гадкое, было обидно за товарища, да и перед глазами всё стояла картина какого-то безжизненного положения его тела . Сон не приходил в тот день даже тогда, когда можно было отдохнуть перед очередным заступлением на пост. 
           Новый ротный капитан Карпов вечером устроил разнос «по полной». Перед строем Святышева обвинили в самом тяжком преступлении для часового и отправили дослуживать во внутреннем наряде, для разнообразия иногда засылая его на кухню.

           В любом подразделении войсковой части командиры интересовались способностями личного состава. В первую очередь - теми, кто имел неплохой почерк. Им уделялось особое внимание. В специально выделенном помещении учебного корпуса, сидя за столами, эти отобранные из коллектива умельцы постоянно переписывали всевозможную наглядную агитацию, правила, уставы и прочее. Контроль со стороны политотдела за состоянием дел с агитацией был постоянный. Все призывы и плакаты, изображающие защитников, были работы кисти местных мастеров срочной службы. Назывались эти умельцы просто – писаря. Попадал и я временами в этот коллектив. Нет, писать - рисовать у меня с детства не получалось, просто имел страсть к радиотехнике и электромеханике, ну, и подвизался настроить стенды в учебном корпусе. Всякие там макеты связи и огневые тренажёры. За что сразу же получил прозвище – Электроник. В роте к писарям относились по-разному, кто спокойно, кто с завистью, кто с презрением, называя их «косарями». Нельзя сказать, что писаря не вылезали из учебного корпуса, в караул ходили все, но в остатке они оставались чаще. 
           Рота, заступившая в караул, несла службу, а я, вместе с писарями, «косил» от службы, тыкая паяльником в кусок канифоли. В один из таких дней кто-то, тайком от старшины, принёс в класс из кочегарки здоровенную красную рыбину – кету. В помещении моментально распространился головокружительный вкус свежекопчёной рыбы! Потекли неудержимо слюнки, и все, вскочив, бросились к вошедшему, чтобы посмотреть на рыбу поближе. Выложенная на бумаге на парту вкуснятина с золотисто-коричневой кожицей, источала неземной аромат! Моментально сбегав к хлеборезу в столовку, принесли пару буханок чёрного хлеба и, как голодные, дворовые коты, набросились на лакомство. Рыба была крутого засола, практически, голая соль, но было невозможно оторваться, и всё съели до последнего кусочка. После этого я два дня не отходил от крана с водой.
           В остатке меня и заметил командир первого взвода, молодой лейтенант Сучков. Обратив внимание на мои манипуляции с электротехникой, спросил, - давно ли я увлечён этим делом. Я ответил, что со школы.  Позже, в карауле, начкаром Сучков взял меня с собой проверять посты. Отправившись на «порталы», по дороге мы беседовали на разные темы. Дело в том, что Сучков занимался психологией, и в моём лице он просто нашёл внимательного слушателя. По крайней мере, я тогда так считал. Дойдя до третьего поста и приняв доклад часового, Сучков взял трубку, воткнул вилку в розетку ОКиЛа и проговорил:
           - Во время несения службы, на посту происшествий не случилось! Докладывает десантник Джон!
           - Доклад принят! – ответила трубка голосом Ивана Кривцова.
            - Вот видите, - обратился начкар к нам, - какая бдительность!
            Мы только молча переглянулись. Подождав немного, продолжили путь, выйдя через заднюю калитку и спустившись к речке, продолжали вести беседы, неторопливо дойдя до пятого поста. В автопарке, повторив тот же трюк с докладом и, выслушав очередное «доклад принял», Сучков обозвал разгильдяем невнимательным Кривцова и всех нас заодно. Грустно вздохнув, пошёл делать разнос в караулку через лазейку, я пролез за ним следом. Ваня Кривцов стал потом героем стенгазеты.

-6-

           В конце июня ротный зачитал список десяти людей, которые должны были пройти обучение профессии стропальщика. Я не попал в эти списки, хотя желание было. Червячок продолжал точить самолюбие, да и разнообразить одинаковые дни не помешало бы. Ещё в карантине нам объяснили, что вся связь с «Большой Землёй» происходит в короткий, летний период навигации, из-за отсутствия шоссейных дорог. В остальное время года сюда, как поётся в песне, только самолётом можно долететь. Поэтому все аборигены и называли «Большую Землю» - материком, считая себя живущими на острове. И вот загудели прибывшие в порт пароходы, призывая пробудиться от спячки старые МАЗы, с длиннющими кузовами, мирно дремавшие целый год в автопарке. Все встрепенулись, зашевелились, заревели мощными моторами. Началось! Отправляются солдаты ОЭТР в порт, на разгрузку кораблей, день и ночь, день и ночь. Водители крутят баранку, жмут на педали, подстёгивая застоявшихся стальных коней, - день и ночь, день и ночь. На складах всё готово к приёму грузов, - помещения прибраны, документация в порядке, можно начинать. Батальон же спокойно несёт службу, охраняя бочки с бензином, огромные, толстостенные сейфы Сбербанка и боевое знамя части. По «длинным» дням мы - на разгрузке.

           Попав первый раз на склады военторга, я был поражён не столько обилием, сколько разнообразием находящегося в них товара. Увидеть сразу всё и в таком количестве пришлось мне только там. Это вам не подсобка в магазине, а помещение, в котором года на два находилось всё необходимое, «от лаптей до космоса», - как любил говорить наш ротный Карпов. На первый взгляд может показаться, что сложить всё это правильно не представляет большого труда, однако, и здесь пришлось обучаться маленьким премудростям.  Правильно укладывать мешки и ставить коробки я научился на всю жизнь, и поверьте, - ни одна укладка у меня не развалилась. Это потом… а пока мы стоим на эстакаде длинного деревянного склада, расположенного в ряду одинаковых строений сверху от столовой. Стоим и смотрим, как высокий и худой Серёга Доронин цепляет крюки строп за проушины контейнера. Дав знак крановщику подтянуть стропы, он спрыгивает вниз. Охнув от натуги, кран, подняв, перемещает стальную коробку к нам на эстакаду. МАЗ, приподняв полегчавший кузов и застегнув борта, отправляется в порт за новой порцией груза. Осмотрев пломбы, тётеньки–кладовщицы вскрывают пятитонный контейнер. За распахнутыми створками взору предстаёт шокирующая картина - весь контейнер доверху забит ящиками с водкой! Мама дорогая! С интересом поглядываем на такое содержимое, ещё свежи в памяти воспоминания недавних возлияний. В добавление ко всему, в воздухе разносится крепкий водочный запах, - это разбившиеся бутылки пахучими слезами оплакивают свою судьбу. Молча стоим, вращая носами, втягиваем волшебный воздух. Лето, женщины рядом, - красота!

           Прервав наши мечтания, дамы объясняют нам порядок разгрузки и, встав так, чтобы им было всё видно, неотрывно сопровождают взглядом каждое наше движение. Запомнилась главная, которая вела учёт, и её удивлённый взгляд на меня, когда, отвлёкшись в суматохе, она с напарницей решала какую-то проблему, возникшую с учётом товара, повернувшись к нам спиной. В этот момент я подошёл сзади и поставил им на стол почти полную бутылку водки, у которой было только отбито горлышко. Тогда я и перехватил этот, на секунду удивлённый взгляд. Перетаскав все ящики внутрь, разгружали ещё всё прибывавшие и прибывавшие контейнера, трёх - и пятитонники. Прервавшись на обед, продолжали после, вплоть до ужина. Работа на этих, так называемых, тёплых складах, – была самая чистая и относительно лёгкая, по сравнению, с работой на остальных,- нижнем, где хранились овощи и верхнем батальонном, куда день и ночь, на подгибающихся ногах, перетаскивал тяжеленные мешки с мукой с группой товарищей, таких же белых и злых на эту работу. Уставали до чёртиков. 
           Караулы никто не отменял и, коротко отдохнув ночью, всего-то восемь каких-то часов, заступали в наряд через этот разгрузочный день. Жизнь солдатская в эти дни просто бьёт ключом! Городок, как большой муравейник, не затихающий даже ночью – вот, что такое навигация. 
           Опять усталость подкатила, надо отдохнуть немножко на первом КПП. Наряды на КПП закрывали по три человека: дежурный сержант и два помощника – рядовые. Дневалить на КПП отбирались самые передовые солдаты, не имеющие нарушений по службе. Поначалу попал и я в их число. Самое престижное считалось первое КПП, наверно, потому, что имело единственный выход в цивилизацию. Через него можно было попасть и в Анадырь – город за лиманом, и в порт, откуда привозились грузы, и самое главное для нас – отсюда начиналась дорога домой. А чувствовать себя на пару километров ближе к дому – всегда приятно.

           И вот я, проинструктированный, как всегда «до слёз», стою ранним августовским утром в застеклённой будке на «курьих ножках», возле откатных ворот первого КПП. Сзади светит солнышко, утренняя свежесть разгоняет остатки сна, позёвывая, гляжу по сторонам. Ничего нового за последние часы не произошло, ничего интересного, кроме противных сусликов – еврашек. Эх, взять бы камешков побольше, да погонять этих тварей, которые то тут, то там, высовываясь из покрывшейся ржавчиной тундры, издают резкие звуки. Ну ладно, доберусь я до вас на третьем КПП, погодите!
           Вдалеке запылила дорога. Кто-то едет, надо подготовиться. Собираюсь в комок внимания и гляжу на облако пыли. Быстро приближаясь, из него выглядывают контуры мотоцикла с коляской и оседлавшего их мотоциклиста. Скорость у него достаточно большая и, по мере приближения ко мне, кажется, вырастает ещё больше. До ворот остаётся метров сто – пора бы ему и притормаживать, - думаю я, - пора бы. Мотоциклист, не обращая внимания на быстро приближающиеся ворота, - жмёт во всю железку дальше. Надо заметить, что ворота, сваренные из трубы, откатывались в сторону здания КПП. Дневальные, управлявшие кнопками электропривода, не до конца закрывали створку, оставляя себе проход к транспорту. Видимо, в этот проход и нацелился наездник. Однако решив, что проход явно маловат, метров за десять он резко включил тормоз. Тяжеленный мотоцикл потащило юзом, и со всего маху влепило коляской в ворота. Бац! С отскочившего мотоцикла на землю медленно съехал мужчина. Снимаю трубку и, от волнения, не по уставу докладываю Кибиткину:
           - Товарищ сержант, тут это … происшествие, мужик на мотоцикле в ворота врезался.
           - Оставайся на месте, сейчас выйду!
           Выходит Кибиткин, вместе подходим к лежащему страдальцу. Со страхом и любопытством заглядываю за мотоцикл и вижу в дымину пьяного человека, который силится подняться на ноги. У него ничего не получается. Вскоре подъехала машина, полная такого же народа, подошедшие уговаривают Кибиткина в течении двух часов не докладывать дежурному по части, обещают всё исправить своими силами. Сватают ему самочку кеты с икрой. Подогнув заклинившую створку и заменив водителя на мотоцикле, процессия спешно удаляется в часть. Сержант немного нервничает, это заметно по его лицу. Но вскоре появилась эта же машина, везя за собой на прицепе сварочный агрегат. Мужики быстро разрезали повреждённую трубу на воротах, погнули куда надо, заварили и, покрасив, исчезли из виду. Таким образом возвращались с осенней рыбалки представители славного пятого отдела. 
           Кибиткин полдня потом ложкой отскрёбывал икринки от рыбного потроха. Созванивался по телефону со второй ротой и спрашивал, как сделать «пятиминутку», долго возился с банкой и солью. Получилось грамм пятьсот икры. Угостил и нас. Первая икра. Незабываемо…
           Продолжалась навигация разгрузкой картошки, которой хватало почти на год. Привозилось её много, народа в части проживало, ведь, больше тысячи человек! Поздней осенью разгружали бизонов, но на них я попал только через год, в первый год бизонов не было. Заканчивалась навигация почти под зиму, перевозкой боеприпасов во второй городок.


-7-

           Вот так, немного медленнее, чем хотелось бы, и приблизилась полугодовая дата нашей службы. Уже приехал командир взвода прапорщик Манойленко и вовсю муштровал нас, гоняя по плацу на строевой. У нас получалось ходить несколько лучше, чем вначале. Привыкли к распорядку дня, постепенно утратилось постоянное чувство недоедания. Однажды, на втором месяце службы, стоя перед зеркалом в умывальнике, я увидел своё отражение. Сначала я не поверил своим глазам, потому, что оттуда на меня смотрел голый по пояс доходяга с торчащими ключицами и обтянутыми кожей рёбрами. Ни дать, ни взять – дитя Освенцима! Боже мой! – думал я, - хорошо, хоть, маманя не видит меня такого. Её сердце, точно, такого зрелища не выдержало бы! Однако, в письмах, как я, так и все ребята, домой писал, что наедаюсь, и мне всего хватает. Хлюпиком в глазах родни никто выглядеть не хотел, да и позорно было говорить, что выдаваемой порции не хватает тебе лично, когда все с одного котла одинаково получают. Всё это было, казалось, уже давно. Теперь в зеркало можно было глядеть спокойнее, резко торчащих костей, почему-то, не наблюдалось, организм, привыкший к режиму, постепенно набирал своё. 
           Сдали итоговую проверку за полугодие, все воинские науки, строевую, физическую и политподготовку. Говорить и думать тоже надо было правильно. Отличной ротой мы не стали из-за происшествия на пятом посту, и переходящий приз – цветной телевизор, который нам оставили уральские предшественники, ушёл от нас. Назад он больше так и не вернулся. 

           Однажды, осенним утром, после команды дневального: «рота, подъём!», – мы, вскочив, увидели в что окнах, всё вокруг покрыто белым снегом.
           - Дембель выпал! – как ненормальный закричал Кибиткин, радуясь, словно ребёнок. Меня же опять придавила тоска. В части пошли разговоры о скором прибытии первой партии новобранцев, и Кибиткину помогали готовиться к увольнению, начесывая металлической карщёткой шинель на месте правой лопатки, вытертой цевьём автомата. 
           Вот и день их отправления. Уже старшина Кибиткин и старший сержант Бабкин стоят в роте в отпаренных парадных кителях. Последние минуты перед долгожданным «дембелем». Коля Бабкин почему-то грустит, - не понимая его грусти, не придаю этому особого значения. «Сыны», новая кровь солдатского городка, уже моются в бане, часть покидает старослужащая вторая рота, – первая партия, вперёд! Мы по праву называем себя «бакланами». Первый, наверное, самый трудный период службы, позади… Здравствуйте, сыны! Мы вас тоже ждали.
           И понеслось! Вот оно, счастье караульное, - двухсменочка! Каждый день - на ремень! Без выходных и праздников! Невзирая на капризы погоды с местными особенностями. Не хныкать! Утереть сопли и вперёд, заменить нас не кем. Сыны придут только через свой трудный месяц. Сейчас их тоже гоняют по дороге к первому КПП, на зарядки и прогулки. Однажды, стоя на третьем посту, слышу, - кто-то горланит песню:

           Не гуляйте вы, девки, на воле,
           Приходите вы к нам, в лагеря.
           Вам на воле цена – три копейки,
           Ну, а мы вам дадим три рубля!

           Дальше продолжать нельзя потому, что текст очень неприличный. Хор сотни солдатских глоток, орущих во вес